— Чего шаришь в чужом огороде?

Я предложил ему папиросу, он протянул заскорузлую жилистую руку. Не рука — лопата и грабли.

В глубоких, рельефно-крупных морщинах полно земли, как в свежевспаханной меже, а кожа столетнего голенища.

Выслушав меня, он запустил грабли в шевелюру, покрытую окаменелой корой, сдвинул брови, долго сопел носом, сплюнул сквозь зубы острым плевком на гряды и, не открывая полузакрытых глаз, спросил

— А вреда мне от этого не будет?

— Нет, не будет.

Помолчал, подумал.

— Все равно не пойду. Не чеши язык зря, я не маленький, не пойду и шабаш, мое слово — олово.

Шибко нравился мне этот мужик, но, как ни тужился я, не мог раскачать этот пень, вросший в землю

Другой натурщик — будущий сеятель Авдеев — тоже поначалу отнекивался, а потом смекнул, что оказывает государству услугу, и согласился. Но взамен поставил условия во-первых, чтобы на деньги с его, Авдеева, портретом не плевали , как тогда зачастую поступали с царскими, во-вторых, чтобы он и его потомки на несколько поколений были избавлены от продналогов и прочих натуральных повинностей, наконец, чтобы его младшую дочь взяли в Москву и там выучили за казенный счет.

Все три условия пришлось принять, и Киприян Кириллович заработал с полной отдачей. Впоследствии он с гордостью рассказывал У других или лицо неподходящее, или руки не такие, а у меня — тютелька в тютельку. Дело было перед самым покосом, жара несусветная. Я стою голый, средь ограды, на особой подставке. Рука на отлете затекает, а пошевелить нельзя. Пот градом, а он, Иванов (Шадр — В.К.), значит, вокруг меня танцует — и оттуда зайдет, и отсюда подойдет. А то заставит меня насыпать в лукошко песку и ходить вдоль ограды, рассевать, значит. Народ, бывало, соберется Пострадай, — кричат, — Киприан, во славу СССР А я молчу, знаю, что им завидно .