|
Одним из самых ярких периодов в бурной биографии генерал-майора Станислава-Мариана Никодимовича Балаховича (Булак-Балахович, Бэй-Булак-Балахович, Булак-Бэй-Балахович) было лето 1919 года, когда он, состоя на службе в Северо-Западной армии, сначала в должности командующего войсками Псковского и Гдовского районов и «Атамана крестьянских и партизанских отрядов» (с прибытия в освобожденный Псков 29 мая), затем — командующего 4-й стрелковой дивизией (еще не сформированной; с 15 июля) и временно командующего 2-м Стрелковым корпусом, осуществлял верховную власть в городе Пскове, успешно действуя против войск советской VII Армии. Финал псковской эпохи Балаховича оказался, однако, весьма неожиданным: в ночь на 23 августа в город прибыл полковник Б. С. Пермикин с полками Конно-Егерским, 3-м стрелковым Талабским и Семеновским, тремя бронепоездами и двумя бронеавтомобилями и по приказу Главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала от инфантерии Н
Одним из самых ярких периодов в бурной биографии генерал-майора Станислава-Мариана Никодимовича Балаховича (Булак-Балахович, Бэй-Булак-Балахович, Булак-Бэй-Балахович) было лето 1919 года, когда он, состоя на службе в Северо-Западной армии, сначала в должности командующего войсками Псковского и Гдовского районов и «Атамана крестьянских и партизанских отрядов» (с прибытия в освобожденный Псков 29 мая), затем — командующего 4-й стрелковой дивизией (еще не сформированной; с 15 июля) и временно командующего 2-м Стрелковым корпусом, осуществлял верховную власть в городе Пскове, успешно действуя против войск советской VII Армии. Финал псковской эпохи Балаховича оказался, однако, весьма неожиданным: в ночь на 23 августа в город прибыл полковник Б. С. Пермикин с полками Конно-Егерским, 3-м стрелковым Талабским и Семеновским, тремя бронепоездами и двумя бронеавтомобилями и по приказу Главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала от инфантерии Н. Н. Юденича арестовал штаб «Батьки-Атамана», как любил себя называть Булак-Балахович, и его «личную сотню» (конвой). Правда, самому «Батьке» удалось проехать в расположение частей 2-й дивизии Эстонской армии, где он и нашел приют.
Причиной столь решительных действий приказ Юденича называл «тяжелые преступления» чинов Штаба 2-го корпуса и «личной сотни»: «разбой, грабеж, вымогательство и производство фальшивых бумажных денежных знаков». Именно последнее обстоятельство, получив широкую огласку как в советской, так и в белоэмигрантской литературе, тем не менее никогда не было по-настоящему исследовано, лишь закрепив за генералом Балаховичем репутацию «фальшивомонетчика».
«Общепринятая» версия проста и заключается в том, что, изнывая от отсутствия средств, потребных ему исключительно на кутежи, «Батька» приказал печатать фальшивые «керенки» — денежные знаки номиналом в 40 рублей образца, установленного при Временном правительстве, каковая операция и производилась сначала в номере первом псковской гостиницы «Лондон», а затем — в помещении Коммерческого банка, занятом комендатурой Псковского района. Продукция передавалась в войсковые части, всплывала на гуляньях, рынках и в ресторанах Пскова, неразошедшаяся же была частью захвачена белыми после разгрома балаховского штаба на квартирах самого генерала и его сподвижников, а частью — большевиками после оккупации города Красной Армией 26 августа. Сведения о незаконной финансовой операции, полученные агентурой командующего Северо-Западной армией генерал-майора А. П. Родзянко, были, по его собственному утверждению, незамедлительно сообщены главнокомандующему генералу Юденичу, заместителю главы английской военной миссии в Прибалтике генералу Ф.-Г. Марчу, командующему Вооруженными Силами Эстонии генералу (Генерального штаба полковнику русской службы) И. Я. Лайдонеру и Северо-Западному Правительству, что значительно подорвало в их глазах авторитет Булак-Балаховича и способствовало ликвидации всей авантюры. При более пристальном рассмотрении, однако, в поле зрения попадает немало новых обстоятельств, заметно корректирующих приведенную картину.
Прежде всего настораживает, что пресловутые денежные знаки, якобы доставшиеся в большом количестве обеим противоборствующим сторонам, не были ими своевременно опубликованы: в качестве примеров можно привести умалчивающие о них известный «Каталог бон и дензнаков» под редакцией Ф. Г. Чучина (1927 1, с одной стороны, и не менее известную публикацию коллекции С. Виноградова (1923)12 — с другой. Не вызывает доверия и сообщение «Псковской Правды» о том, что в 1965 году «в алтарной части Пароменской церкви был обнаружен клад бумажных денег — «керенок», по-видимому, из числа «богатств белобандита Балаховича», тем более что следов этого «клада» в Пскове обнаружить нам не удалось. Лишь каталог Н. Кардакова (1953) описывает казначейский знак «Партизанского отряда полк[овника] (в параллельном немецком тексте — «Oberstleut[enant]», то есть «подполковник». — А. К.) Булак-Балаховича», причем само наименование ответственного за выпуск изобличает составителя каталога в не слишком глубоком изучении исторической канвы событий.
Этот денежный знак описан Кардаковым как обычная 40-рублевая «керенка», но с измененным водяным знаком («светлые тонкие звезды»), и оценен как «исключительно редкий». Составитель, очевидно, считает имеющиеся у него сведения о данной эмиссии достаточно достоверными, поскольку специально отмечает, что «фактически несуществовавшие или не бывшие денежными знаками, известные только как фальшивые (фантастические) или неизвестные вовсе в коллекциях и существование которых сомнительно», им в каталог не включались (при этом возникает вопрос: неужели отпечатанные в «партизанском отряде» знаки не были для Кардакова фальшивыми?). По-видимому, авторитет Кардакова, в свою очередь, побудил включить его информацию — неизменной или с ошибками—в некоторые позднейшие бонистические издания.
Однако при сравнении каталожного описания даже с весьма спорной версией происхождения «балаховских керенок», изложенной выше, возникает закономерное сомнение: неужели знаки, отпечатанные явно кустарным способом первоначально в гостиничном номере, могли отличаться от хотя и примитивных, но все же выпускавшихся солидной Государственной экспедицией «керенок официальных» — только водяным знаком, без изменений в клише рисунка или сетки, качестве бумаги и проч.? О «низком полиграфическом качестве» псковской эмиссии «керенок» пишет и современный исследователь белого движения на Северо-Западе, не приводя, правда, источника своей информации. Да и сама история денег Булак-Балаховича представляется значительно более интересной.
Прежде всего следует отметить, что денег в Пскове и защищавших его белых войсках действительно не было. Сотрудник Балаховича по гражданскому управлению городом присяжный поверенный Н. Н. Иванов в своих воспоминаниях (пристрастных, но отнюдь не более, чем все остальные) оценивает городской бюджет в середине июня 1919 года в «кажется, четверть миллиона керенок» и рисует колоритную картину объяснений с являвшимися в штаб партизанами, просившими «хлеба и грошей» на боевую работу»:
«— Уж шесть дней, батька, деремся, а почти не ели.
— Знаю, знаю, сынки,— отвечал Балахович.— Лихие вы у меня. Вам и десять проголодать нипочем. [...] Прошу вас, потерпите, сынки. Ничего сейчас не выходит. Пустой вовсе Псков».
На недостатке в городе денежных знаков сходятся и другие источники, нищету балаховцев объясняя, впрочем, слишком широкой жизнью их командного состава, якобы тратившего на свои личные нужды не только казенные деньги, но и собранные пожертвования на армию (около 200 000 рублей). Прямых доказательств этого, однако, так и не было получено; кроме того, забывалось, что при таких расходах большой объем денежных знаков должен был бы возвращаться в обращение, чего как будто не происходило, и денежный голод продолжался несмотря на разрешение к хождению самой разнообразной валюты: немедленно по освобождении Пскова было предписано «принимать в платежи все ходившие до сих пор денежные знаки за исключением так наз[ываемых] «вандамок» (50-рублевые кредитные билеты Псковского областного казначейства выпуска 1918 года за подписью генерал-майора А. Е. Вандама. — А. К.), и объявлено о допуске к обращению «эстонских, финских и немецких денег по курсу один рубль за марку, а также остгельды (оккупационные денежные знаки, выпущенные германским командованием во время Первой мировой войны. — А. К.) по двойной цене против показанной на них»; в местной же газете было опубликовано фактическое разрешение обращения всех денежных знаков среди частных лиц. Справедливость требует также подчеркнуть, что попользоваться общественной собственностью не дураки были отнюдь не только «бандиты-балаховцы»; например, один из наиболее рьяных обличителей Булака, кооператор и заведующий Продовольственным отделом Гражданского управления Пскова К. А. Башкиров так, похоже, и не смог отчитаться в вывезенных из города «кооперативных деньгах в крупной сумме около миллиона рублей» (срв. весь бюджет Пскова). Сам же генерал, оправдываясь вскоре в «злоупотреблениях» («Значит, злоупотребления были?» — спросят меня. Да, были. Не знаю, в большей ли мере, чем в остальной армии, но были. И я карал их жестоко»), как видно из контекста, вообще имел в виду не растраты, а грабежи и вымогательства, большую часть вины за них возлагая на отсутствие снабжения из вышестоящих довольствующих органов
Снабжение действительно находилось в катастрофическом состоянии, что же касалось финансов, то «пустым вовсе» был, кажется, не только Псков, но и вся территория, освобожденная Северо-Западной армией. Решая возникавшие проблемы с военной прямотой, командующий Армией генерал Родзянко обратился к главнокомандующему с «представлением о разрешении печатать фальшивые керенки» (по утверждению членов Политического совещания при Юдениче; сам Родзянко в своих воспоминаниях стыдливо умалчивает о правовом характере предполагавшейся эмиссии), для чего планировалось привлечь инженера Тешнера, уже вроде бы приступившего к подготовке технической стороны дела. Столь сомнительный проект, однако, был Юденичем отвергнут, а в качестве паллиатива, поскольку денег все-таки не было, Штаб Армии получил разрешение на печатание разменных знаков (в обиходе незамедлительно наименованных «родзянками» по имени подписавшего их генерала) первоначально на сумму в 3 000 000 рублей. Тот факт, что «родзянки» печатались еще от имени Отдельного корпуса Северной армии, переименованного в Северную армию 19 июня и в Северо-Западную — 1 июля, говорит, о начатой еще до получения разрешения подготовке клише (крайняя предшествующая дата в записке членов Политического совещания — 12 июня). Около 18 июля эмиссионное право Штаба Армии было расширено Совещанием еще на 30 000 000 рублей с рекомендацией, однако, пока не пускать свежеотпечатанные «родзянки» в оборот, поскольку еще 4 июля появилось постановление о заказе в Стокгольме кредитных билетов Полевого казначейства Северо-Западного фронта (в просторечии «юденки» — по имеющейся на них подписи, или «крылатки» — по изображению двуглавого орла с распростертыми крыльями). Вообще производство «родзянок», обещанных приказом Северо-Западной армии 21 июля, сильно запаздывало: поступление их в обращение ожидалось не ранее середины августа, а населению оставалось утешаться объявлением о предстоящем выпуске «юденок» от 8 августа и более подробным разъяснением министра финансов С. Г. Лианозова от 22 августа, сразу пообещавшим немедленно поменять только что появившиеся «родзянки» на новые деньги, чем, заметим, отнюдь не обеспечивалось доверие ко всем этим купюрам. Стоит подчеркнуть также, что и по отношению к последним вполне, легитимным эмиссиям, осуществлявшимся с разрешения Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака, врагами Армии была принята уже знакомая нам терминология: «...По словам нашего посла в Стокгольме Гулькевича, — записывал 18 июля в дневнике М. С. Маргулиес (вскоре ставший министром в составе Северо-Западного Правительства), — в Париже будут печатать для Юденича деньги по заказу Омского правительства. Попытка была сделана напечатать их здесь, в Гельсингфорсе, но социалисты пронюхали, и в финских газетах появились заметки, что русские занимаются печатанием фальшивых денег».
Акцентировать на этом внимание нужно, потому что пришла пора возвратиться к финансовым авантюрам Булак-Балаховича. Начало их, однако, как и полагается детективной истории, покрыто мраком неизвестности. Похоже, что сразу же после отклонения Юденичем проекта Штаба Армии, и уж никак не позже 20 июня, инженер Тешнер был приглашен в Псков. Обеспокоенный Родзянко, возможно, знавший, что Тешнер увез какое-то оборудование для печатания денег, клише фальшивых «керенок» или что-либо в этом роде, а может быть, и просто не желавший лишней огласки своего собственного участия в этом щекотливом деле, лично и через одного из балаховских офицеров потребовал от «Батьки» немедленного ответа по ряду принципиальных вопросов и требований (начиная с «Будете ли вы подчиняться корпусу?»), в том числе — «что инженер Тешнер покинет Псков».
Балахович не замедлил с ответом, который, правда, производит впечатление попытки не столько объясниться, сколько замести следы. Начав с того, что «инженер Тешнер не имеет никакой лаборатории», «Батька» тут же перескакивает: «Когда распространился слух после его отъезда из Пскова в Ревель, что им ввозится (куда? — А. К.) какая-то лаборатория, мною было сделано распоряжение об его аресте для препровождения в Псков. Слух не оправдался, и Тешнер остался на свободе, после этого инцидента заболел, ему будет предложено по выздоровлении выехать к вам. Распространители провокационного слуха о Тешнере арестованы и предаются суду».
Неизменно неблагосклонная к белым генералам «общественность» события вокруг Тешнера комментировала следующим образом: несчастного инженера «пленил» у себя в Пскове Балахович. Разобрав, в чем дело (то есть, очевидно, убедившись в неофициальном и несанкционированном характере предполагающейся эмиссии. — А. К.), Тешнер вначале пытался бежать из Пскова, но его поймали и под конвоем солдат снова водворили в «псковскую экспедицию» заготовления фальшивых «керенок». Возможно, что, кроме местных слухов, мемуарист — автор этого рассказа — основывался на опубликованном уже в эмиграции генералом Родзянко «секретном донесении, полученном из Пскова» — анонимном и без даты, — где утверждалось: «По инициативе г[осподина] Афанасьева (помощник Коменданта Псковского района. — А. К.) Батька выписал Тешнера, который приготовил клише для 40-руб[левых] керенок.
В гостинице «Лондон» в № 1 была открыта экспедиция, в том же номере был водворен и посажен под охрану двух солдат (вооруженных), которые стояли у дверей, г[осподин] Тешнер, сделавший попытку к побегу и возвращенный из Печер обратно в Псков. Оттуда экспедиция была переведена под непосредственную охрану районного коменданта [подполковника] Куражева, где она и процветала, пока там были Куражев (заменен ставленником Родзянки, при разгроме балаховского штаба арестован. — А, К.) и Афанасьев. Все это велось под непосредственным руководством Стоякина (полковник, начальник Штаба, а затем — начальник Оперативного отделения; арестован и убит «при попытке к бегству». — А. К.), который повесил одного из писарей (казнь была произведена в Крестах) за слишком хорошее знакомство с делами экспедиции. [...]
Печатание денег производилось в доме Коммерческого банка (в Пскове) под помещением районной комендатуры. В помещение экспедиции допускались только полк[овник] Якобе, полк[овник] Стоякин и корн[ет] Якобсон.
Печатал мастер Богоприимцев. По этому делу Стоякин хотел расстрелять пор[учика] Андреева. В этом деле принимали еще близкое участие, кроме указанных лиц: подполковник] Якобе, ротмистр Звягинцев (начальник Штаба после Стоякина, арестован. — А. К.), полк[овник] Энгельгардт (один из балаховских контрразведчиков. — А. К.), корн[ет] Якобсон (печатал собственноручно, как личный адъютант Батьки. NB! Это весьма красноречиво свидетельствует об уровне постановки дела и, очевидно, о соответствующем полиграфическом качестве продукции. — А. К.), сотник Корчагин. Интересные данные по этому делу могут дать: бывший комендант Штаба Батьки прап[орщик] Шаров, содержатель гостиницы «Лондон» Ильяшев, подпор[учик] Евгений Александрович Андреев, шт[абс]-капитан Александр Иванович Протопопов и Николай Ильевич Валек».
Датировать это сообщение представляется довольно затруднительным. Упоминание о смене Коменданта Псковского района дает слишком широкие границы: она произошла не ранее конца июня и не позднее первой недели августа (точная дата смены нам неизвестна). Сам Родзянко в своих мемуарах относит получение донесения к первой неделе августа, когда на основании «точных данных, что в Пскове ген[ералом] Балаховичем и его ближайшими помощниками печатаются фальшивые керенки», он якобы немедленно сделал соответствующий доклад главнокомандующему и потребовал отрешения «Батьки» от должности и назначения над ним следствия40, а 13 августа довел «точные данные» до сведения представителей английского и эстонского командования. С этим, в общем, согласуется свидетельство М. С. Маргулиеса, отметившего в своем дневнике 13 августа, что на заседании Северо-Западного Правительства в этот день Родзянко говорил «о фальшивых деньгах, которые печатают в Псковской армии у Балаховича». Но если это так, то приходится констатировать, что или доставленная генералу Родзянко информация не отличалась свежестью, или же генерал выжидал и предпочел обнародовать ее не сразу по получении, а, по странной случайности, в дни, когда явно обозначились сильная позиция Балаховича в глазах союзников, его возможные притязания на лидерство и отчетливая тенденция к обособлению своих полков и отрядов. На самом же деле начало финансовой авантюры Булака следует, по-видимому, отнести к намного более раннему периоду.
Современный историк считает, что «деньги (балаховские «фальшивые керенки». — А. К.) начали печатать где-то в середине июля». К сожалению, источники при этом не указываются, а ближайшие ссылки на архивные документы перепутаны, однако можно предположить, что приведенное заключение сделано в связи с тем, что 22 июля «на базарной площади Пскова помощник начальника полиции Григорович задержал солдата из отряда Булак-Балаховича, сбывавшего фальшивые керенки на сумму около 22 тыс[яч] рублей, похищенные писарем оперативного отдела* штаба дивизии (то есть подчиненным полковника Стоякина. — А. К.) Михайловым» . Очевидно, предполагается, что афера не могла оставаться тайной в течение слишком продолжительного времени, но при этом игнорируется свидетельство псковского жителя и Государственного контролера Северо-Западного Правительства В. А. Горна: «Июнь приближался к концу, а в городе и уезде не было и намека на правосудие. Свирепствовали вовсю контрразведчик полк[овник] Энгельгардт и комендант края подполковник Куражев. Нуждаясь в деньгах для армии, а еще больше — для кутежей, представители местной власти начали печатать фальшивые деньги-керенки». Этому, кажется, можно доверять, поскольку уже 20 июня, как мы знаем, Родзянко беспокоился о местонахождении и деятельности инженера Тешнера и его «лаборатории».
На эту хронологическую канву хорошо ложатся распоряжения, иллюстрирующие финансовую политику псковских властей и командования Северо-Западной армии. Если Балахович и его карманное «Общественное Гражданское управление города Пскова и уезда», допустив, как уже отмечалось, к обращению практически все возможные денежные знаки, 15 июня специальным обращением «К населению» подчеркивали: «Замечено, что нередко продавцы товара настаивают на уплате им за товар царскими или думскими деньгами, а за «керенки» продают значительно дороже.
Воздерживаясь от строгих мер по уравнению тех и других денежных знаков, командование войсками Псковско-Гдовского района, Военное управление Псковским районом и Общественное Гражданское управление разъясняют продавцам, что «керенский» рубль — такой же государственный рубль, как царский или думский, и никакой разницы между «керенками» и царскими или думскими не существует. В свое время государство одинаково оплатит или обеспечит как одни, так и другие деньги, что совершенно бесспорно.
Посему, не прибегая к принудительным мерам и считая устанавливаемую между денежными знаками разницу недоразумением, Военное командование и управление и Общественное гражданское управление предлагают принимать «керенки» в уплату за товар наравне с царскими и думскими знаками», — то командующий Северо-Западной армией изданным чуть более месяца спустя приказом по общему управлению областью неожиданно объявил: «Ввиду установления самою жизнью пониженного вдвое курса на керенские деньги и ходатайств с мест об установлении твердого курса на деньги, а также для единообразия разного рода денежных расчетов в областях, освобождаемых от большевиков, устанавливается денежный курс, по которому рубль керенскими деньгами приравнивается [к] полтиннику на царские и думские деньги.
Вследствие изложенного мероприятия ценность находящихся в обращении денег не изменяется, а лишь устраняется колебание в курсе, почему цены на все предметы первой необходимости изменениям в сторону повышения подвергнуться не должны.
Казначейские знаки и боны достоинств в 1, 2, 3, 5, 10, 15, 20 и 50 копеек являются разменными знаками думского и царского рубля.
Таким образом, бона 50-копеечного достоинства приравнивается [к] рублю на керенские деньги. Все прежние распоряжения о курсе керенских денег настоящим приказом отменяются.
Вместе с тем объявляю, что для устранения неудобств, вызываемых отсутствием мелких денежных знаков, в ближайшем же времени будут выпущены Армией разменные денежные знаки 1, 2, 3, 5 и 10-рублевого остоинства, приравниваемые к царским и думским деньгам (имеются в виду «родзянки». — А. К.)».
Еще через две с лишним недели этот приказ потребовал дополнительных разъяснений, данных новым Комендантом Псковского района полковником Энвальдом, — ставленником Родзянки, сменившим, как мы знаем, на этом посту балаховца Куражева:
«§ 1. Приказом командующего Северо-Западной армии от 21-го июля 1919 года за № 24 установлен денежный курс, по которому казначейские знаки и боны достоинств в 1, 2, 3, 5, 10, 15, 20 и 50 к[опеек] являются разменными знаками думского и царского рубля, а рубль керенскими деньгами приравнивается [к] полтиннику на царские и думские деньги.
При применении в торговом деле вышеуказанных норм возникли разные недоразумения, в особенности при уплате за купленный товар керенками и получении сдачи мелкими казначейскими бонами.
Ввиду изложенного признаю необходимым установить следующее:
Все товары на базаре, в магазинах, конторах, мелких лавках, аптеках, гостиницах, трактирных заведениях и везде, где имеет место купля и продажа, должны быть расценены на николаевские деньги, и стоимость выставленных для продажи товаров должна быть отмечена на ярлыках.
§ 2. Мера эта отнюдь не должна послужить поводом к повышению цен на предметы первой необходимости, и если фунт хлеба до издания сего приказа на рынке продавался по 7 руб[лей] на николаевские деньги, то после опубликования сего приказа цена эта не может быть повышена.
§ 3. Уплата может производиться как николаевскими и думскими деньгами, так и керенками, причем 20-рублевая керенка имеет быть принята за 10 рублей, а 40-рублевая — за 20 рублей.
§ 4. При уплате более значительных сумм прием мелких казначейских бон достоинства до 20 коп[еек] является обязательным на сумму не свыше 20 руб[лей].
§ 5. Всякая попытка к повышению цен при определении стоимости товаров на николаевские деньги по сравнению со стоимостью тех же товаров при уплате этого включая до издания сего приказа будет признана езаконною спекуляцией и повлечет за собою наложение штрафа в административном порядке до 10 000 руб[лей] и заключение в тюрьму до 6 мес[яцев], и в особенно важных случаях — предание военному суду.
Тому же взысканию будут подвергаться лица [виновные] вообще в нарушении сего приказа, и в частности уличенные в сокрытии товара с целью спекуляции».
Последние распоряжения действительно стали для псковичей громом среди ясного неба. «Мы объявили «керенки» в одной цене с думскими и царскими, — обиженно и недоуменно жаловался ближайший гражданский сотрудник Балаховича Н. Н. Иванов. — Вдруг ни с того ни с сего начальник Штаба снабжения (возможно, имеется в виду Главный начальник Тыла Северо-Западной армии генерал-майор Крузенштиерн, скрепивший приказ Родзянки от 21 июля. — А. К.) распоряжается начать считать «керенки» что-то лишь в 60 или в 40% стоимости остальных русских денег. Подобное распоряжение о подрыве русских денег самими же русскими не могло быть определено иначе как преступное, и я воспретил исполнение его, но в населении уже пошла молва, что белые сами не верят в собственные деньги (? — А. /С.)». Как бы то ни было, но весьма правдоподобным выглядит стремление балаховского командования в предвидении грядущей подпольной эмиссии поддержать доверие населения к имеющим быть выпущенными деньгам специальными объявлениями, а командования родзянковского — при получении известий о происходящем подорвать развернувшуюся авантюру дезавуированием злосчастных керенок. Вообще же последовательность событий представляется следующей.
Уже в течение первого месяца начавшегося 13 мая 1919 года наступления на Петроград продвигавшиеся вперед белогвардейцы должны были убедиться как в зыбкости собственного экономического положения (всесторонняя зависимость от союзников), так и в разоренном состоянии освобождаемых областей. Один из возможных выходов из положения предлагался генералом Родзянко в виде тайной эмиссии денежных знаков общегосударственного образца («керенки», очевидно, были выбраны как примитивные по исполнению и позволяющие легко их подделать) или явной — своих собственных, причем первое было отвергнуто, а скрепя сердце принято. Однако около середины июня Булак-Балаховичем в Пскове был задержан «технический исполнитель» инженер Тешнер, и после детективных приключений с «побегом» последнего печатание «керенок» началось. Доходившие до Родзянки слухи об этом вызывали его беспокойство, но до поры до времени Балаховичу удавалось темнить и оттягивать решительное объяснение. Тем не менее 21 июля Родзянко начинает борьбу против «керенок» (косвенно — против Балаховича) их девальвацией, а уже на следующий день по случайному (или не случайному?) совпадению фальшивомонетчиков хватают за руку. Встревоженные балаховцы 27 июля уничтожают часть незаконного тиража (на сумму около 50 000 рублей; «Штаб 2-го Стрелкового корпуса», в котором, по сведениям современного исследователя, было произведено аутодафе, согласно приказу Северо-Западной армии был образован из «штаба отряда полковника Булак-Балаховича», то есть состоял из тех же Звягинцева, Стоякина, Якобса и др.). Ликвидация всех дел, связанных с фальшивыми «керенками», должна завершиться не позднее 7 августа, когда документально установлено присутствие на должности Коменданта района полковника Эвальда в отличие от своего предшественника Куражева, отнюдь не склонного к участию или хотя бы поощрению авантюры. Все замирает еще по меньшей мере на неделю, по истечении которой генерал Родзянко, руководимый, кажется, вовсе не финансовыми или юридическими соображениями, начинает форменную атаку на Балаховича в штабах эстонском, английском и русского главнокомандующего, разыгрывая «фальшивомонетную» карту, и добивается успеха: около 16 августа «совещание начальников частей» Армии (исключая, конечно, балаховцев) в присутствии генерала Юденича, «ознакомившись со всеми последними проделками Балаховича и прежде всего с печатанием им фальшивых денег [...], единогласно решило, что немедленно же нужно покончить с Балаховичем и со всеми лицами, его окружающими, предав их суду, т. к. они не могут быть более терпимы в рядах армии». Над головами «Батьки» и его «сынков» весьма недвусмысленно сгущались тучи.
Однако Юденич, говоривший о Булаке: «С военной точки зрения не более как преступник, но все же молодчина и полезен в теперешней обстановке», очевидно, решил перед принятием репрессивных мер сделать еще одну попытку разобраться во всем происходящем вокруг беспокойного «народного героя», быть может, подозревая в действиях Родзянки интригу против перспективного конкурента: 20 августа М. С. Маргулиес записал в своем дневнике подробное изложение беседы с посетившим Ревель Балаховичем, в частности, отразив в нем и интересующую нас тему: «Юденич требовал предания суду офицера, печатавшего фальшивые керенки. Балахович ответил: «Предавайте меня суду, я приказал печатать; мне нужно было что-нибудь дать тем моим партизанам, которых я посылал в тыл большевикам». (Быть может, именно эта фраза из широко известной в свое время книги Маргулиеса имелась в виду Ф. Г. Чучиным, невнятно писавшим в каталоге знаков почтовой оплаты об эмиссиях Северо-Западной армии: «Наблюдающим за печатанием всех этих марок и фальшивых керенок, по его собственному признанию, был известный бандит — атаман Станислав Булак-Балахович. Но даже и при всей виртуозности последнего, как известно, не удалось добыть достаточно средств и спасти Северо-Западную белую армию от разложения и разгрома»).
Это заявление проливает дополнительный свет на незаконную эмиссию, приобретающую теперь вид «нормальной» экономической диверсии, хотя и относящейся к числу запрещенных приемов ведения войны, но вполне соответствовавшей напряженному характеру противоборства и авантюристической натуре генерала Балаховича. Такому объяснению не противоречат даже сведения, сообщенные Родзянке его анонимным псковским информатором: в самом деле, из трех упомянутых им случаев расхода фальшивок два непосредственно связаны с фронтовыми частями, соприкасающимися с противником и, должно быть, ведущими излюбленные Балаховичем полупартизанские военные действия («керенки» были переданы в больших количествах в Вознесенский полк и командиру отряда, оперировавшего под Стругами-Белыми — в одной из крайних точек наступления Северо-Западной армии). Объявления же в балаховской печати, адресованные псковским жителям, тоже не опровергают эту версию, поскольку крестьянский «беспроволочный телеграф», да еще в условиях, когда сплошной линии фронта не существовало, действовал безотказно, так что известия о гонениях на «керенки» в Пскове должны были незамедлительно распространиться и на подсоветской территории, и Балахович не мог этого не учитывать.
Заметим здесь же, что по-иному начинает выглядеть и история с писарем Михайловым. Из последовательного изложения событий вытекает, что вина его заключалась не просто в «слишком хорошем знакомстве с делами экспедиции» и стремлении — реализованном или нет — донести «обо всех подвигах» балаховских офицеров (хотя и это тоже могло иметь место), а в конкретном преступлении — воровстве «керенок», которые воровать, безусловно, не следовало, и сбыте их там, где, по идее, они сбываться не должны были. Другое дело, что могли не удержаться от соблазна и сами офицеры, хотя определенное обвинение прозвучало лишь в адрес полковника Стоякина — личности вообще темной, которому приписывалось просто все что угодно вплоть до самозванства и двоеженства. (Жуткое повествование советского журналиста о том, как некий хозяин ресторана «оскорбил подозрением» в подлинности предложенных ему денег «самого Булак-Балаховича», после чего «в ту же ночь [...] бесследно исчез», следует отнести к области пропаганды, а отнюдь не истории.)
Теперь мы сможем более внимательно взглянуть на приказ главнокомандующего, шельмующий генерала Балаховича и исключающий его со службы. Юденич, отмечавший ранее: «Несмотря на неоднократные напоминания и увещания относительно злоупотреблений, допускаемых чинами Штаба г[енерал]-м[айора] Булак-Балаховича, ко мне продолжают поступать жалобы и прошения в большом количестве. Из этого усматриваю, что г[енерал]-м[айор] Булак-Балахович или не желает прекратить беззаконное действие своих подчиненных по отношению к мирному населению, или не в силах это сделать», после разгрома балаховского штаба конкретизировал, что «утром 23 августа командиром 3-го стрелкового Талабского полка полковником Пермикиным были арестованы в г[ороде] Пскове те чины Штаба и личной сотни ген[ерала] Булак-Балаховича, ротив которых имелись доказательства тяжелых преступлений:] разбой, грабеж, вымогательство и производство фальшивых бумажных денежных знаков».
Таким образом, видно, что Балаховичу инкриминируется, в сущности, не какое-либо преступное деяние, а лишь то, что он распустил своих подчиненных, причем делается это уже в ситуации, когда оскорбившийся (справедливо или несправедливо) «Батька» закусил удила и совершил ряд поступков, самих по себе достаточных для обоснованного предания его суду и остракизму в офицерском обществе (это выглядело в глазах начальства тем более предосудительным, что самого Булака, в общем, Юденич не хотел давать в обиду, утверждая перед членами своего Правительства: «Сам он не скверен, но окружающие его — сплошь уголовные преступники. Изоляция Балаховича имелась в виду на время очистки его от этих негодяев»). «...Ген[ерал] Булак-Балахович, — подытоживает события 23 августа главнокомандующий,— не сдержал слова, ввел в заблуждение адъютанта Талабского полка (который должен был обеспечить пребывание Булака на его квартире вдали от верных ему частей. — А. К.), не дождался моего приезда, не принял моего приказания (явиться для личных объяснений. — А. К.), заявил о нежелании исполнять чьи-либо приказания, угрожал открыть огонь против мною присланных разъездов, во время боя покинул нашу армию и сделал это в виду противника. оэтому ген[ерала] Булак-Балаховича исключить из списка Армии и считать бежавшим. риказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах».
Столь широкая огласка приказа должна исключать подозрение в том, что Главное командование не хотело «излишней» компрометации генерала Балаховича: прозвучавшие обвинения были настолько тяжелы, что «какое-то» печатание фальшивых бумажек (детская забава по сравнению с угрозой устроить междоусобицу в боевой обстановке) в этом «букете» вряд ли могло что-либо усугубить. Не менее интересно, что фигурировавший в полученном генералом Родзянко «секретном донесении» ротмистр И. Н. Балахович-младший («На Благотворительном вечере в Стругах Белых кассирша обнаружила 4 000 рублей фальшивыми «керенками», олученные от ротмистра Балаховича — брата Батьки») ни к какой ответственности не привлекался, благополучно остался в рядах Северо-Западной армии и даже давал Юденичу весьма любопытные советы относительно личности своего брата и перспектив общения с ним: «Не отпускайте его, он вам поклянется, что бросит интриги, и, когда будет обещать, честно будет верить, что исполнит; а потом встретит кого-нибудь, и тот повернет все вверх ногами, — уж очень он безволен»...
Надо сказать, что серьезного наказания «фальшивомонетчики» из батькиного штаба вообще так и не понесли. Простой строевой офицер, черпавший информацию о псковских событиях из официальных источников, слухов и пересудов, негодуя на «мягкость тыловых учреждений, которые в погоне за высшей справедливостью миловали заведомых преступников», замечает: «Примером может служить дело пособников Балаховича, дело которых рассматривалось без конца, пока они все [не] удрали в Эстонию. В результате все сроки, когда их казнь могла произвести впечатление, были упущены, и, кроме Стоякина, убитого «при попытке бежать», никто из них не пострадал». Однако в действительности «высшая справедливость», над которой иронизирует мемуарист, могла заключаться (хотя бы по отношению к печатанию «керенок») в том, что командование хорошо знало истинную подоплеку скандальной истории и наказание за неуместный выпуск в оборот фальшивок на своей территории не считало разумной ценой за огласку финансовой авантюры, обстоятельства которой могли при этом выплыть на поверхность.
Кроме того, проведение расследования затруднялось тем немаловажным обстоятельством, что после удара, нанесенного утром 23 августа управлению балаховской группировки и, очевидно, не отразившегося на моральном духе ее нижних чинов и строевого офицерства, Псков продержался лишь трое суток и утром 26-го был без боя занят советской 10-й стрелковой дивизией, а основная масса вещественных доказательств, как и большинство свидетелей, должны были попасть в руки противника.
Современный исследователь-бонист ссылается на сообщение большевистской печати: «В захваченном нашими войсками Пскове в белогвардейском штабе найдено больше пуда почти готовых 40-рублевых «керенок». Лицевая сторона их подделана довольно хорошо, оборотную белые офицеры не успели закончить печатанием». Находившиеся вдали от событий, в Москве, авторы заметки, конечно, были заинтересованы в первую очередь в разоблачении «белогвардейцев-фальшивомонетчиков»; подлинная же картина усложнялась еще одним обстоятельством, о котором мы пока сознательно умалчивали.
Еще 22 июня, оправдываясь перед Родзянкой за присутствие в Пскове инженера Тешнера и за слухи о связанной с ним таинственной деятельности, Булак-Балахович утверждал, в частности, что Тёшнер «был приглашен как специалист для сорганизования областных бон за отсутствием денег в городе» (далее следовали уже известные нам объяснения, касающиеся «лаборатории» и обстоятельств ареста инженера). Отсутствие денег было вполне достоверным фактом, а выпуск местных суррогатов — весьма распространенным в годы Смуты методом борьбы с этим. Инициатива псковской эмиссии, сама по себе правдоподобная, должна была принадлежать Балаховичу или его сотрудникам из гражданского управления, и в отличие от авантюры с «керенками» она получила официальное утверждение Главного командования.
24 августа в Пскове было опубликовано подписанное генералом Юденичем и скрепленное Управляющим Финансовым отделом С. Г. Лианозовым и Начальником снабжения Армии Генерального штаба полковником Б. П. Поляковым распоряжение о предстоящем выпуске разменных знаков, очевидно, разработанное заблаговременно, еще до налета на балаховский штаб, и гласившее: «С согласия Верховного правителя адмирала Колчака, возглавляющего Всероссийское Правительство, в ближайшем времени для нужд Северо-Западной армии и для покрытия расходов по управлению областями, освобожденными от большевиков, будут выпущены денежные знаки, подлежащие впоследствии обмену на государственные кредитные билеты рубль за рубль.
Подробности этого выпуска будут в свое время особо объявлены. Впредь до выпуска этих денежных знаков, равно как для устранения крайнего неудобства, вызываемого обращением в областях, освобожденных от большевиков, лишь крупных денежных знаков согласно моему предписанию распоряжением командующего Северо-Западной армией отделением Государственного банка в Пскове будут выпущены в обращение временные разменные знаки полевого казначейства в 1, 3, 5, 10, 25 и 100 рублей.
Эти временные разменные знаки будут (по изготовлении вышеупомянутых кредитных билетов) изъяты из обращения путем обмена Псковским отделением Государственного банка и правительственными кассами Северо-Западной армии.
Во время их обращения они имеют быть принимаемы как во все казенные и частные платежи, а равно на всех рынках и базарах по обозначенной на денежных знаках стоимости».
Уже по набору номиналов видно, что объявленная эмиссия отличается как от «родзянок», так и от «юденок». «Вполне очевидно, что «временные разменные знаки», о которых идет речь, предваряли (или, во всяком случае, должны были предварять) выпуск дензнаков Юденича общеизвестного образца (то есть «юденок». — А. К.). На выпуск этих известных всем бонистам денежных знаков «в ближайшем времени» и ссылается приказ», — справедливо комментирует этот источник советский исследователь, однако его дальнейшие рассуждения не представляются столь же бесспорными: «Временные же разменные знаки выпускались, по-видимому, для удовлетворения требования момента, так как ждать изготовления денежных знаков (т. е. обычных «юденических»), изготовлявшихся очень тщательно, не приходилось».
На самом деле, как мы упоминали выше, к концу августа уже должны были поступить в обращение и «родзянки», и «юденки». При этом почти одновременное с ними появление еще одной разновидности доморощенных денежных знаков позволяет скорректировать представления о статусе «родзянок», которые, несмотря на широковещательную (и устаревшую, о чем также уже говорилось) надпись на них, очевидно, воспринимались Главным командованием отнюдь не как общеармейская эмиссия, а всего лишь как местная провизория (например, для Нарвско-Лужского района), равноправная с псковской.
Но вернемся к обстоятельствам второй оккупации Пскова большевиками. В 1926 году советский коллекционерский журнал перепечатал заметку «стен[ной] газеты Псковского губотдела ВОФ «Кляссер», в которой участник событий пишет: «В 1919 г. при вступлении частей Красной Армии в г[ород] Псков красноармейцы таскали целыми листами не-допечатанные денежные знаки, похожие на «керенки», только значительно меньшего размера. Деньги эти были напечатаны только на одной стороне, а другая оставалась чистой, и найдены были в помещении штаба Балаховича в довольно большом количестве (целыми кипами), и, как рассказывали, печатание их производилось Балаховичем, но вследствие его ареста (задержания. — А. К.) и наступления красных войск закончить печатание их не удалось. Все эти денежные знаки, по всей вероятности, были уничтожены, так как больше нигде не встречались».
Здесь же указывалось, что в 1923 году у одного из псковских коллекционеров имелись «небольшого размера (с «керенку» или меньше) знаки достоинством в 1 и 3 рубля желтого и зеленого цвета (отметим соблюдение традиции расцветки денежных знаков Российской Империи, в целом характерное для выпусков периода Гражданской войны. — А. К.), отпечатанные на толстой бумаге, причем на лицевой стороне имелись надписи: «1 рубль», «3 рубля» и сетка, а на оборотной — только одна сетка, примерно такая, какая имеется на дензнаках РСФСР 1921 г. в 100, 250, 500 и 1 000 руб[лей]. [...] Знаки эти приписывались Балаховичу». (Не исключено, что эта информация или производная от нее стала основанием для замечания в современном каталоге о балаховской эмиссии: «есть сведения, что были выпуски 1 и 3 р[убля]», необоснованно отнесенные составителем к 1918 году.)
Исходя из настойчивых сравнений псковских раритетов с «керенками», можно сделать смелое предположение, что «фальшивые керенки», якобы найденные 24 августа на квартирах генерала Балаховича и полковника Якобса, на самом деле могли оказаться образцами или первыми партиями тиража официально разрешенной провизории, а авантюра с фальшивками была к тому времени надежно похоронена под влиянием увещеваний Юденича или, еще раньше, назначения в Псков нового Коменданта. Теперь не остается оснований полностью отвергать и свидетельства Балаховича о том, что инженер Тешнер привлекался им к подготовке эмиссии местных бон, которые вполне могли печататься на той же полиграфической базе, что и предназначенные для экономической диверсии в красном тылу «керенки».
Итак, даже из имеющихся скудных и пристрастных свидетельств можно сделать ряд выводов о событиях, связанных с псковской денежной эмиссией в период, когда верховную администрацию в городе и уезде осуществлял генерал-майор Булак-Балахович:
1) печатание фальшивых 40-рублевых «керенок» с самодельных клише и на примитивном оборудовании носило не уголовный, а «военно-экономический» характер — в ущерб противнику (чего нельзя сказать об их несанкционированном сбыте в самом Пскове), производилось не без ведома Главного командования и, возможно, было прекращено по его требованию, а последующее инкриминирование этой деятельности Балаховичу обуславливалось личными причинами, выходящими за рамки финансовых мероприятий Белой власти;
2) одновременно с этим в Пскове шла подготовка местной эмиссии временных разменных знаков полевого казначейства, не отпечатанных до конца и не поступивших в обращение ввиду быстрого падения города;
3) атрибуцию Н. Кардаковым «керенок» номиналом 40 рублей с водяным знаком «светлые тонкие звезды» как выпуска «Партизанского отряда полк[овника] Булак-Балаховича» приходится считать ошибочной;
4) при описании денежных провизорий периода Гражданской войны следует говорить не об одной, а о трех эмиссиях: «керенках» Балаховича (примитивная подделка, не каталогизирована), «керенках», описанных Кардаковым (не атрибутированы), и псковских разменных знаках (невыпущены, не каталогизированы).
Postscriptum.
В дни проведения 10-й Всероссийской нумизматической конференции (Псков, 15—20 апреля 2002 года) в местном музее открылась выставка «Денга Псковская», на которой среди других экспонатов был помещен и по атрибуции организаторов «Разменный билет. 50 копеек Булак-Балаховича. 1918 г.» (инв. № 30924). Раритет представляет собою 50-копеечный билет Императорского выпуска 1915 года (№ 1024 по каталогу Ф. Г. Чучина) с диагональной (слева направо вверх) трехстрочной надпечаткой красного цвета по новой (советской) орфографии; «АТАМАН ПСКОВСКИЙ (БУЛАК-БАЛАХОВИЧ) 1918 год». С первого же взгляда, однако, видно, что в трех коротких строчках поместилось слишком много несообразностей, чтобы признать «разменный билет» подлинным, не говоря уж об отсутствии каких-либо документальных или мемуарных источников, упоминавших бы о такой эмиссии или о титуле «Атамана Псковского».
Прежде всего новая орфография, не случайно отмеченная нами, могла применяться Балаховичем лишь в период его службы в Красной Армии: как в рядах белых — Псковского корпуса или Северо-Западной армии, — так и позже, уже ведя собственную игру на территории Польши, он будет печатать свои воззвания и листовки с привычными «ятями» и «ерами». Но когда «Батька» был командиром советского полка, Псков вовсе не входил в состав РСШСР, находясь в зоне германской оккупации (демаркационная линия была проведена практически по восточной окраине города). Вывод оккупационных войск из России начался лишь после проигрыша Германией Первой мировой войны (11 ноября 1918 года по новому стилю), а Балахович переходит «границу» и объявляется в Пскове белогвардейцем еще 4 ноября. Поэтому именовать себя «Атаманом Псковским» на советской стороне он вряд ли мог. У белых же, охотно употребляя титул «атамана», «Батька» никогда не связывал его с каким-либо географическим пунктом или областью: устоявшаяся формулировка — «Атаман крестьянских и партизанских отрядов» — неизменно звучала к тому же в сочетании со штатной должностью («Командующий войсками Гдовского района, Атаман...», «Атаман [...] и командующий войсками Псковского и Гдовского районов» и т. п.) и воинским чином. Единственное известное нам исключение («Атаман крестьянских партизанских отрядов батька Балахович») — это подпись на листовке-воззвании «Братья крестьяне!», отпечатанной Булаком в предвидении его скорого разрыва с красными, когда «батькины» эмиссары в Пскове вели с белым командованием переговоры о переходе и о том, каким чином будет Балахович принят в ряды Псковского корпуса. Наконец, в 1918 году он отнюдь не осуществлял в Пскове «верховной власти» (как в мае — августе 1919-го), а был лишь командиром одного из отрядов в составе корпуса. Итак, пока Балахович писал по новой орфографии и не имел чина — его не было в Пскове, когда же он там появился, надпись должна была бы выглядеть совсем иначе. Бессмысленной выглядит надпечатка и с точки зрения экономической: если в те же дни (2 ноября 1918 года) командующий Псковским корпусом генерал А. Е. Вандам был вынужден приступить к эмиссии собственных кредитных билетов - «вандамок» номиналом в 50 рублей, стоило ли огород городить, выпуская «альтернативные» деньги номиналом в 50 копеек?
Единственным, пусть и натянутым объяснением могла бы стать «пропагандная акция»: сразу же после присоединения Балаховича к Псковскому корпусу многие заподозрили «Батьку» в намерении захватить власть, и если принять эту версию, появится и стимул для надпечатывания малоценных (их не жалко) разменных билетов. С другой стороны, «малоценный» может означать и «не слишком распространенный», «неходовой», что как будто противоречит идее превращения билетов в своего рода листовки; не снимается при этом и вопрос об орфографии надписи.
Вызывает подозрения также техника надпечатки, по рисунку букв больше всего напоминавшей... шрифт пишущей машинки. Впечатление усугубляется тем, что внутренние элементы букв и цифр («А», «8», «9») имеют следы не «заплывшей» (размазавшейся) краски, а как бы отпечаток правильной структуры, похожей на копировальную ленту машинки. Правда, продавливания бумаги, возникающего в первом экземпляре машинописи, на билете не наблюдается, а для второго (и тем более последующих) экземпляров, напечатанных под копирку, в надписи слишком четкие контуры букв: в машинописных копиях они обычно размываются гораздо сильнее. Сложно и сказать, каким образом удалось бы заправить денежный знак небольшого размера (100x60 мм) в пишущую машинку, да еще под углом, и сохранились ли бы строчки ровными после начала печатания, или, что вернее, они все-таки стали бы выгибаться. Поэтому вопрос о способе, которым выполнена загадочная надпись, остается открытым, хотя на саму ее загадку это никак не влияет.
Резюмируя же, следует признать, что «балаховская» легенда с годами не стареет, и посетители Псковского музея имели редкую возможность знакомства с одним из ее отголосков — своего рода «приветом Батьке» от «благодарных псковичей», изготовленным, скорее всего, через несколько десятилетий после его подвигов и похождений на псковской земле.
|
